Здравствуйте, дорогой Федор Алексеевич. Сразу Вас предупреждаю, «что сначала я молчать хотела», потом заставила себя писать. Не ищите в сих письменах ничего стоящего, поскольку память моя коротка очень, и что было со мною за смену, забылось весьма вскоре, а все, ниже описанное, будет собираться из осколков моих глухих воспоминаний, но вряд ли из них сложится слово «рефлексия». Хотя, если уповать на «Герду», вечность сложиться обещает.

Начало. День не первый.

Год выдался крайне напряженным. Я защитила диплом, сломала руку, летом приняла кучу гостей, семь раз перенапряглась на родничковских семинарах, не сходилась в «полях понимания» с высшим начальством лагеря и хотела просто от всего отдохнуть.

Но все началось, а вернее закончилось в тот момент, когда никто не смог поехать вожатым вместо меня и я, стиснув зубы, стала собирать чемоданы с таким чувством, как будто бы меня - без меня, взяли и отправили на каторгу в глухую сибирско - голуметскую тайгу, без права переписки и какого-либо обжалования. Единственное, что меня утешало, так это ощущение реальности нашего земного времени. Я точно знала, что шестое августа все равно, на зло всем наступит, и лагерная смена окончится. Этим ожиданием я и держалась.

День первый (ужасный). Вокзал. Иркутск сортировочный.

Множество детей, со счастливыми глазами, полными надежд на радостно проведенные 18 дней в лагере «Роднички», только подливали масла в мой геенский огонь. Как-то театрально-фальшиво улыбаясь и делая вид, что все хорошо весьма, знакомлюсь с новыми ребятами и их родителями, уверяя последних, чтобы не переживали, поскольку лагерь сей замечательный очень и время, проведенное в нем, еще долго будет греть семейные души в холодные зимние вечера.

Сели в автобус. Детей второго отряда (их, слава Богу, в этом году всего 14, и лет им тоже по четырнадцать), посадила сзади себя, дабы не раскусили мой непрофессионализм в мире театрального искусства, а честно изображать из себя счастливого вожатого, влюбленного в свой новый отряд, я уже не могла.

Впереди душевненько ворковал младший пятый отряд со своей вечной вожатой. Одна Ника (вторая вожатая пятого отряда) сидела, как и я, позади своих детей, также тяжело погрузившись в сонмы своих представлений о грядущей смене. Но солидарность почему-то разделять не хотела.

Чтобы окончательно не утонуть в себе самой, включила двухчасовую лекцию А. Машевского о Царе Эдипе. Слушая ее, периодически поглядывала на детей с видом заботливой мамаши и, наткнувшись на чье-нибудь грустное лицо, как могла, подбирала соответствующее средство успокоительного характера, при этом чувствуя себя перед всеми виноватой.

Некоторые кадры из лекции пересматривала по нескольку раз. Ставила на паузу и думала, думала, думала. Так прошли три с лишним часа дороги. И вот оно-чудо; чудо произошло.

Недаром говорят, что настоящая античная трагедия предполагает катарсис - изменение себя от собственного осознания. Царь Эдип, вернее Софокл, точнее А. Машевский, вещающий данную лекцию, а если быть еще более точной – Ольга Вениаминовна, подкинувшая мне этот материал, чтобы я потом смогла при помощи этой трагедии наглядней вводить детей в театральный факультет, к которому они, ничего не подозревая должны были прикоснуться на нашей смене, вернули меня на круги своя, с которых я в последнее время слетела.

Я поняла, что мне в данный момент жизненно необходимо выбраться из своей зоны комфорта-ямы, в которой я сижу по самые уши, и я не желаю «бесконечно позорно в припадке печали добровольно исчезнуть, как тень на стекле». Я, вслед за царем Эдипом, тоже хочу становиться настоящим человеком «и в духе дерзать на знание истины», а не отсиживаться в стороне, пока другие работают над собой.

Итак, античная трагедия вдохнула в меня живительные силы, и я спускалась с «трапа» автобуса уже полная сил и желания «созидать золотые мгновенья» смены.

Лагерь. Все тот же первый (чудесный ) день нашей смены.

Мы, с Антоном Андреевичем, мой трехгодичный вожатый, не в смысле возраста (приехал в лагерь на своей машине), поиграли с детьми, познакомились, порадовались и расселились по своим «домикам». Казалось, нам улыбалось само солнце. Недолго. Перед нами советом-руководством был поставлен вопрос не то, чтобы ребром, а даже куда ближе. Нам предлагалось порассуждать с детьми и представить в виде рисунков, а позже сценки следующий вопрос, до сих пор боюсь его формулировать: «Какой, ребята, должна быть эта смена, чтобы она могла повлиять на вашу дальнейшую жизнь?» В этот момент солнце куда-то скрылось по своим делам, и мы пошли разгадывать неразгадываемое.

Мне кажется, у Эдипа жизненный вопрос был куда проще, по крайней мере загадка сфинкса Эдипу была точно легче. Но, поскольку мы назвались груздями, то пришлось залезать в кузов нашей философско-экзистенциональной смены и как-то его решать с ребятами, у которых после заданного нами вопроса глаза стали большими и неподвижными, словно у южно-африканских стрекоз. Мы сели в кружок и стали прикидывать, как же это нам надо так прожить эти 18 дней, чтобы они еще и отпечатались в нашей вечности? Дети нетщетно силились понять, что такое наша жизнь и возможно ли на нее вообще как-то влиять, да еще и в такие сжатые сроки и сошлись на том, что смена должна быть какой-то мощной, внушительной и весьма влиятельной. Ни много, ни мало им предлагалось, разбившись на три группы, нарисовать образ этой великой смены за 15 минут, а потом представить свои работы перед всем отрядом. На удивление вожатых, рисунки были готовы к заданному сроку и не плохо для первого дня отвечали на сложный вопрос. Среди рисунков были представлены шесть лодок, т.е. -шесть отрядов, плывущих по бурной реке 18-дневной смены, причем лодки изначально плыли из серого дождливо-унылого города, и торжественно вплывали через украшенную триумфальную арку обратно в город, который уже от одного приближения этих лодок становился живым и солнечным. Что находилось в этих лодках и какими стали их пассажиры, решать пока удавалось лишь в слабых очертаниях, но образ плывущей лодки носился с нами по всей смене и находил свое родство и с евангельской лодкой Генисаретского моря и с разбитым кораблем Балиона, доставившим его единственного в великий Иерусалим.

По этим же группам предложили детям в виде пантомимы ответить на этот же вопрос, но уже перед всем лагерем. Из трех сценок вышли на понимание образа единого механизма-шара, как нечто ценного, который мы, кто бережно и трепетно, а кто, еще не понимая и небрежно перекатываемого, пытались передавать из рук в руки, включая через общее действо и тех, кто пока у нас стоял в стороне, но у кого уже загорался интерес от чего –то кому-то важного и необходимого. В конце сценки все бережно держали этот общий шар на вытянутых руках. Сия пантомима и была представлена на общем лагерном показе. На образ единого для всех шара вышли через совместное обсуждение. Один шар на всех казался логичным для отряда, поскольку пока они представляли себя вроде большой дружной семьи, где царят и правят между всеми членами семейства общепринятые правила и всеми обговорённые законы доброго послушания и уважения друг ко другу. В общем, семейная идиллия да и только.

В этот же день знакомились с законами лагеря по станциям, особо присматриваясь к трем новеньким ребятам, впервые приехавшим в наш лагерь. Настя, она же новенькая, еще когда всем отрядом обсуждали рисунки, говорила: "Давайте поменьше морали задавать людям своими образами смены". Это Настино замечание пришлось взять на заметку на все 18 дней.

В первый день запомнила дружную атмосферу, доверительное состояние группы к нам и какую-то легкость и общую участливость ребят от первых задач, что, в общем-то, в последующие дни не требовало больших усилий сохранять.

Наша отрядная песня на костре про общее дыхание еще раз подтверждала образ одного на всех, и все же своего для каждого, - шара из пантомимы. Были спеты и другие песни, запущен салют и наступил первый лагерный общий сон.

На ночь вывели с Антоном P.S.- Дети какие-то очень дружные и расположенные друг ко другу, похоже, нам повезло, главная задача- не передавить и по возможности удержать их настрой.

И уже перед самым сном замечаю: Спокойной ночи, Эдип, надеюсь, ты не в царстве Аида.

Следующие пятнадцать страниц описания работы с отрядом опускаем, поскольку те, кто не прожил вместе с нами эти 18 дней, слабо поймут суть смены.

Ну вот, дорогой Федор Алексеевич, на сем буду прощаться. Ваше имя и Ваше присутствие действительно меняют наши мысли и желания. От этого меняется вся наша жизнь, в которой небо становится ближе. А если небо уже близко, значит мир стал чуть более понятен, и мы уже крепче стоим на ногах. Спасибо Вам, что Вы, как настоящий художник, задаете вопросы, а не отвечаете на них, и вообще по Вам видно, что Вы уже «полюбили безотчетную радость полета».

В таком случае желаю Вам «развернуть свою душу до полных границ» и прилетать, прилетать к нам почаще. Кланяйтесь от нас своей матушке, драгоценной супруге, своим предкам, В.Брюссову и непременно Творцу, что приметил Вас и дал Вам редкую на сегодняшний день профессию сотворца.

Простите, кажется пора засургучивать письмо.

Елена Прохорова.